– Смирно! – в ту же самую минуту воскликнул центурион Марциал, твердо решивший оказать поддержку полицейским и не допустить, чтобы коснулись хоть одного волоса на голове матроны и ее прекрасной спутницы. Ведь ее муж был брат Селевка, которому служили его отец и тесть и в канопской вилле которого находились для присмотра за нею его мать и жена. Он также чувствовал себя обязанным благодарностью купцу, и все принадлежавшие к его дому были вправе рассчитывать на его поддержку.
Но двигаться вперед не пришлось никому: несколько человек из «синих» уже отогнали «зеленых», которые, грозя кулаками, загородили дорогу Александру, и ликторы оградили их от грозившей им опасности.
На эту сцену, тяжело дыша, смотрел молодой, по праздничному одетый человек, который пробрался в передний ряд толпы.
Он был очень бледен, и пышный венок на его голове едва был в состоянии прикрыть окружавшую ее повязку.
Это был Диодор, жених Мелиссы.
Отдохнув у своего друга, он приказал донести себя на носилках до цирка, так как ему еще было трудно ходить. Его отец принадлежал к числу членов городского сената, и на долю его семейства приходилось несколько мест в самом нижнем, аристократическом ряду, часть которого на этот раз была предоставлена императору и его спутникам. Поэтому отдельным членам сената можно было дать только половину мест сравнительно с другим временем. Но сын Полибия мог во всяком случае рассчитывать на два места для своего отца, и Тимон, его друг, позаботившийся также о парадной одежде Диодора, отправился, чтобы принести ему из курии дощечки для входа. Они условились сойтись у входных ворот, ведущих к местам Полибия, а до прибытия Тимона могло еще пройти несколько времени.
Диодору хотелось взглянуть на венценосного соперника, но вместо того чтобы встретиться с ним, он сделался свидетелем позорного приема, приготовленного перед цирком одною частью народа Александру и его сестре.
Какою прекрасною и желанною снова представилась ему теперь та, которую он еще в это утро называл своею!
Когда же он теперь отошел от больших входных ворот, то задал себе вопрос, отчего ему так больно видеть унижение существа, которое ему причинило такое горе, что он намеревался ненавидеть и презирать его.
Едва час тому назад он уверял Тимона, что вырвал из своего сердца любовь к Мелиссе. Ему будет приятно, говорил он, пустить в дело свой свисток и видеть, как народ накажет ее неверность. А теперь?
Когда раздались оскорбительные крики «зеленых», цвет которых носил и он сам, ему пришлось употребить над собою усилие, чтобы не броситься на крикунов и не поколотить их.
Он, шатаясь, направился к воротам, у которых должен был ожидать друга.
Кровь стучала ему в виски, во рту пересохло, и когда его окликнула из-под арки нижнего яруса продавщица фруктов, он взял из ее корзин несколько яблок, чтобы освежиться их соком.
При этом у него дрожали руки, и опытная старуха, заметившая повязку под его венком, увидала, что он сильно чем-то недоволен, и предположила, не было ли у него столкновения с ликторами. Поэтому она с многозначительною гримасою указала ему под стол, на котором стояли корзины с фруктами, и шепнула:
– Там также есть и гнилые, по шести в каждом свертке, который легко спрятать под плащом. Для кого они тебе нужны? Одной здешней богине цезарь поднес золотое яблоко Париса, но и те яблоки, что там, внизу, тоже годятся для поднесения. Ее брату шпиону я желаю получить их побольше.
– А разве ты знаешь обоих? – спросил с негодованием Диодор совершенно хриплым голосом.
– Нет, господин, – отвечала старуха. – Да и не нужно. Эта девка в угоду римлянину нарушила слово, данное одному прекрасному юноше, жителю нашего города, а кто окажет содействие при наказании за подобное преступление, того пусть вознаградят божества-мстители!
Диодор чувствовал, как у него снова подламываются колени, и гневное возражение чуть не сорвалось с его губ, как старуха внезапно, точно вне себя, закричала:
– Цезарь! Вот он!
В вечернем воздухе, наполненном грозою, уже давно раздавался крик толпы, приветствовавшей цезаря, сначала едва слышный издали, а затем становившийся все громче и громче. Теперь же он внезапно превратился в какой-то оглушительный рев; в то время как сквозь крики, подобные громовым раскатам, прорывались резкие свистки, подобные сверкающей молнии, седоволосая тучная торговка с неожиданной поспешностью взобралась на стол и закричала во все горло:
– Император! Вот он! Да здравствует! Да здравствует! Да здравствует великий цезарь!
Рискуя свалиться на землю, она в своей страстной поспешности нагнулась низко под стол, чтобы сбросить с гнилых яблок прикрывавший их синий дырявый платок, и в диком восторге начала размахивать им, как будто тот человек, против которого она сейчас только предлагала на продажу самые отвратительные из всех метательных предметов, овладел совершенно внезапно ее стареющим сердцем. При этом она продолжала непрестанно выкрикивать своим дребезжащим голосом: «Да здравствует цезарь!» – пока дыхание чуть не остановилось в ее тяжело вздымавшейся груди и круглое лицо старухи не покрылось синевато-красным оттенком. Ее волнение оказалось даже настолько сильным, что обильные слезы заструились по ее круглым щекам.
И одновременно с фруктовщицей все кругом вопило: «Да здравствует цезарь!» Только из глубины сильно скучившейся толпы резкие свистки по временам прерывали ликование народа.
Диодор между тем обратил свои взгляды к главным воротам и, увлекшись всеобщим желанием увидеть цезаря, стал на неоткрытый еще ящик с сухими финиками. Его рослая фигура поднималась высоко над стеснившейся толпой, и с крепко сжатыми губами он также увидел то, что заставило старую бабу, задыхаясь от восторга, кричать: «Великолепно, восхитительно! Чего-либо подобного он напрасно стал бы искать даже в Риме… Да, здесь, да, у нас!..»
Теперь крики народа покрывали все другое.
Там, где отец или мать брали с собою ребенка, его поднимали вверх; там, где маленького роста человек стоял позади людей высокого роста, ему охотно уступали место; считалось положительным преступлением лишить его подобного зрелища. Уже многие видели знатного господина в блестящей золотой колеснице, которую везла четверка великолепных коней; но о факелоносцах, подобных тем, которые освещали путь Каракалле, не имели понятия ни старики, ни люди, совершившие далекие путешествия. Перед колесницей цезаря выступали три слона, а три других следовали за нею, и все шестеро несли в своих хоботах ярко горевшие факелы, которые они для освещения дороги то высоко поднимали, то опускали вниз.
Каким образом можно приучить животных к такого рода службе? И именно в Александрии нашли возможным представить подобное зрелище высокомерным, избалованным римлянам!
Но вот колесница остановилась, и черные эфиопы, сопровождавшие четвероногих громадных факелоносцев, уже отвели находившихся впереди к их товарищам, следовавшим за колесницей.
Это было прекрасно и должно было переполнить гордостью и ликованием сердце каждого человека, любящего свой родной город. Из-за чего же можно было драть глотки до хрипоты, если не ради такого необычайного, никогда не виданного зрелища?
И Диодор также не отводил глаз от слонов. Сперва вид их забавлял его, но скоро это зрелище стало глубоко раздражать его. Он говорил себе, что гнусный тиран, его смертельный враг, пожалуй, примет на свой счет те возгласы восторга и одобрения подлой толпы, которые относятся к умным животным.
При этом он схватил камышовую дудку, находившуюся в складках его одежды. Еще недавно он чуть-чуть не пустил ее в ход, чтобы отплатить Мелиссе хоть отчасти за то страдание, которое она ему причинила. При этом воспоминании его, однако, охватило отвращение ввиду мелочности подобной мести, и быстрым движением он разломил дудку и бросил ее обломки на сор около фруктовых корзинок.
Старуха заметила это и крикнула ему:
– Да, ради подобного зрелища следует кое-что простить.
Но молодой человек, ни слова не говоря, повернулся к ней спиною и вскоре сошелся со своим другом на условленном месте.
Они беспрепятственно добрались до мест, назначенных для семейств сенаторов, и, когда они уселись там, юноша молча отклонил сострадательные вопросы о его здоровье, с которыми обращались к нему все окружавшие его знакомые.
Его друг Тимон с участием смотрел на прекрасное бледное и утомленное лицо точно надломленного и ушедшего в себя юноши. Он всего охотнее предложил бы ему уйти, так как места для цезаря и его свиты, к которой должна была принадлежать и Мелисса, были отведены как раз напротив них.
Отдельных лиц еще невозможно было рассмотреть при полумраке, еще наполнявшем обширное пространство театра. Но вскоре должно было сделаться совершенно светло, и какое терзание предстояло тогда еще только наполовину выздоровевшему вероломно покинутому несчастливцу!
